"Кое-что из дневниковых записок Р. Шебалина, ангела"
Глава 12.
"Жертвы Вечерния..."
/октябрь 1997г., продолжение/
Итак, примерно с середины лета этого года - не ем
мяса. Сомневался сперва: смогу ли? А теперь - как-то даже все
равно. Не ем и не ем.
*
"У каждого есть свой способ защиты от факторов
внешней среды..." - это Наумов; я добавляю - и от внутренней.
Так вернее. Знаешь, Лена как-то сказала мне: ты еще
найдешь ту, с которой тебе будет хорошо, но за то время которое
мы не виделись, она, вероятно, уже успела подзабыть мой
характер, нет! - заорал я в телефон, - я не хочу, чтобы мне
было так же хорошо, - это было бы предательством! Кажется, она
тогда поняла.
Я слишком многое испортил сам. Перелопатил, разрушил.
У меня могла бы быть нормальная семья, ребенок, но из-за моего
малодушия и страха - теперь нет: нет.
Никогда, навеки нет! Ах, ворон, ворон!..
Однажды я просто убью ее.
Мы были принесены в жертву друг другу, я сломал ее
тело, она сломала мою душу; кто ж из нас виноват больше?
Просто я никогда не умел делать правильный выбор - я
отказывался от одного человека, потом - выходило так, что
ошибка, я пытался вернуться - там лишь пепел и - никого.
Тогда на фотовыставке, в феврале 1997, в день
ее открытия, - это было что-то вроде "песни последнего неба" -
Вероника, я с ней встретился - проститься навсегда, просто
попрощаться, но "просто" не получилось; я почему-то сказал ей:
когда двое любят друг друга - это уже один человек, когда они
расходятся, он умирает, но - как Осирис - рождается снова, если
там же, тогда же - кто-то полюбит друг друга снова, - мы
возродимся, но в других, просто очень похожих на нас, а сейчас
нас нет; она убежала в слезах, а мое путаное объяснение наших
отношений стало песней, песней "Веpоника".
Фарс? Жаль, конечно.
Иногда так хочется что-то договрить, досказать;
словно... подать аппеляцию.
Или наконец-то понял, что с нормальной, реальной
жизнью, где - Толкин, игры, тусовочная романтика, - меня не
связывало почти ничего. Она - была последней, кто жил там, где
умерли Курехин, Костик и - поэтесса Таня Бирюкова.
О Тане Бирюковой pасскажу сейчас.
Однажды (где-то лет шесть назад) ей примстилась
любовь ко мне, какие-то наши дети, какие-то смертоубийства...
Потом ее года полтора-два лечили в психиатрической больнице, -
а потом она, когда выписалась, звонила мне по телефону каждый
месяц; читала свои стихи или спрашивала, что я думаю про
Набокова, обижать больного человека мне было неудобно; я что-то
рассказывал, рассказывал - и она меня слушала.
И вот она прыгнула с балкона; и ее не стало. Я
видел-то ее в жизни раза два-три, не больше, а теперь... словно
что-то не очень важное - но все равно ведь! - то, что было, -
ушло навсегда; залез вор и украл глупую мелочь. Шарю по стенам
взглядом, что-то исчезло, а что - никак не пойму. Таня хотела
поступить в Литературный институт, не поступила. Позже я забрал
из Приемной комиссии ее стихи. Я очень надеялся... когда
открывал папку со стихами Тани Бирюковой. Нет, чуда не
произошло, ее стихи мне опять не понравились. И я их не
перечитывал больше, я забыл, о чем и как там написано; я
помнил: утро летнего дня, я просыпаюсь от громкого телефонного
разговора.
До меня долетают обрывки фраз. Я пугаюсь, я слышу
имя Кости. И вдруг сразу понимаю: он умер.
А спустя три часа - опять звонок.
"Вы меня не знаете, но у Тани нашли Ваш телефон, мы
хотим издать книгу ее стихов, нет ли у Вас?.. Она погибла, она
разбилась..."
И Костик.
До восьмого класса мы учились вместе (меня потом
перевели в другую школу). Были маленькие - играли в войнушку,
потом, повзрослев, стали играть в "государства". У каждого из
нас была своя страна - с президентом, с разными своими
проблемами - политическими, экономическими, культурными,
национальными; мы придумывали истории жизни целых народов.
Каждая страна имела свою валюту, свой флаг и герб. Свою
культуру (почему-то это было исключительно кино). Мы
"показывали" друг другу кинофильмы, разыгрывая их на полу, в
специально построенных для этого "декорациях". Но это было
именно кино. Все, что происходило - происходило на
"киноэкране"...
У меня до сих пор сохранились карты наших островов и,
кажется даже - пачки красиво нарисованных "настоящих денег". Ни
о Швамбрании, ни (тем более) о Средиземье или Нарнии - мы
тогда не имели ни малейшего представления. Мы просто играли.
Где-то в седьмом классе - наши страны подверглись потрясениям:
политическим и прочим. Не помню сейчас, что случилось у
Костика, но в моей - произошла революция и президент чудом
спасся, впрочем, потом я его кажется все-таки убил смертью
храбрых какими-то "террористами". Теперь понимаю: чуть
повзрослели.
А в классе 5-ом (почти параллельно с Игрой) мы
организовали с ним "группу" с претенциозным названием
"Инопланетяне" - в пику тогда популярным "Землянам", и потом
придумывали обложки несуществующих альбомов, постановку света
на "концертах" и прочую чепуху, а поpою - даже уверяли
одноклассников в том, что такая группа действительно
существует.
И вот однажды, когда я (к тому вpемени школу уже
закончивший) наконец-то взялся за гитару, а он - за бас, -
однажды мы собрались и решили сделать что-то вместе. Тогда,
летом 1995 года, и придумали группу "Навь".
Тусовщик, донжуанивший направо и налево, постоянный
участник каких-то молодежных антифашистских движений, он был
для меня той, почти единственной, опорой в "неформальном" мире
рока и хиппи, можно сказать, - даже другом.
Он хвастался тем, что присутствовал на закрытии
питерского "Сайгона", привез оттуда "настоящий "сайгоновский"
камушек"...
Его смерть отсекла меня от тусовочных восьмидесятых,
от моего времени, время умерло с ним.
Я ездил на похороны. Будто лет сто не был на родине и
вот вернулся, - а город другой - там устроили "евроремонт" -
нет ничего знакомого, все вроде - то но и не то: бутафория -
живая жизнь кончилась, мне говорят: жизнь продолжается, но я не
хочу продолжать ее здесь, не могу, не умею - мне страшно.
А за пару недель до смерти Кости умер Курехин.
...Я только сейчас, спустя почти год, начинаю
осознавать эту дикую дуpацкую потеpю. Он был не пpосто
виpтуозным музыкантом или гениальным pежиссеpом, он был -
живым. В самом пошло-пафосном значении этого слова. Мне очень
жаль, что я опоздал. Опоздал понять его. Опоздал полюбить его.
То, что мне кажется сейчас: понимаю, люблю - это не те
понимание и любовь, котоpые что-то значат. Я пеpечел множество
его интеpвью, пpосмотpел видеозаписи...
Более светлой личности в искусстве за последние 50
лет я вообpазить не могу. Манерность, легкость, ум.
Легкоусвояемость и труднодоступность. Курехин прост. Он
предельно прост, как лист дерева, как чугунная гайка.
И еще. Он был материалистом. Это для меня очень
важно. Он был мистичен, но не религиозен. Он знал цены мира.
Это дар. Боюсь, наше поствизантийское мракобесие помешало нам
правильно его оценить, - как он оценивал нас. До сих пор,
почему-то бытует в народе байка, что, мол, Курехин кого-то
эпатировал, что он-де над кем-то издевался.
Но знаковая логика не может никого эпатировать.
Своей "Поп-механикой" он доказал, что мы сами -
эпатируем себя. Своей косностью, своими неверием и невежеством.
Своим неумением жить.
Сколь ни кощунственно это прозвучит, но, возможно, он
правильно умер. Его смерть поставила последнюю точку в
истории "советского авангарда".
То, над чем смеялись, - стало смертью.
А математик стал трупом. Наверно, так должно и быть.
Цифры слабы, у них рук, чтобы держать пистолет. Они
не умеют защищаться.
Но они... Как-то по-смешному, по-особому велики, эти
цифры. Я уважаю их. Они - основа мира, его детская сила. Они
приходят в мир, ничего в него не привнеся и уходят прочь,
ничего миру не оставив. Оттуда, изнутри, из-под земли, они
приходят в свет со своими пресными научными глупостями; но вот
- порыв ветра - и зыбкая дымка их странного очарования
рассеивается... Затравленно улыбаясь, они смешно так что-то еще
лопочут нам.
Послушайте, об этом писал С.Къиркегор.
"Отчего никто из умерших никогда не возвращался
обратно? Потому что жизнь не умеет так убеждать, как смерть.
Да, смерть так основательно убеждает, что никому не удалось
придумать какое-нибудь возражение против ее доводов, что никто
никогда не соблазнился приманками, которые ей может
противопоставить жизнь."
Возможно, как и многие умолкнувшие, Курехин решил
такую формулу, оставаться с которой на этой земле было уже и
вовсе немыслимо. Знал, что "что-то все равно захочет
вернуться"... в тонику. Во мрак, с которого все началось.
Они узнали это все. И доводы смерти убедили их.
...Так для меня завершилась Эпоха, моя, наша Эпоха.
Эпоха какой-то стpанной pазноцветной и очень умной любви. Тогда
же Лена, вдруг - сказала мне: нет, мы не можем быть больше
вместе. Я устраивал истерики, я умолял хотя бы объяснить - но,
нет, она кажется, сама не знала. Мы перестали - мы просто
кончились, высосав силы друг у друга, дальше - получилась
"тишина"; а ведь из-за нее я ушел от Вероники...
Теперь пожинаю плоды этой дурацкой эклектики.
Путаница. Как там говорил Жеглов? "Ему просто со своими
женщинами надо было вовремя разобраться..."
Золотые слова. Только, нет, - я всегда любовь
воспринимал не как некое чувство и даже не как некие
человеческие отношения; нет, у меня, вероятно были какие-то
"высокие", почти алхимические представления о любви. Но жизнь
разрушала эти красивые представления. Не быт, нет, - окружение.
Среда, знакомые, коллеги, учеба.
Новая тусовка, новая "деревня"...
Пожалуй, эта самая учеба несколько поспособствовала
тому чтобы мы расстались, тогда - первый раз; я только поступил
в институт, - значит года три назад, а до этого были годы (я
уже сейчас не помню - три, четыре? - словно один день, нет,
неделя или месяц, не больше); мы расстались и опять
встретились, но были уже эхом друг друга.
Есть песня "Би Джиз" "Be who you are".
Она тогда мне ее перевела на русский - для
одноименного рассказа (рассказ вошел в книгу "Пустой Город"); а
недавно (год назад? полгода - не помню) я случайно перечел
полный текст перевода - и обмер: у нас все так и было, словно
мы попрощались друг с другом этой песней.
Вот.
будь собой
никогда не меняйся
мир был создан для того
чтобы оценить твою улыбку
такую улыбку
мы отбрасываем прочь эти безумные мечты
я никогда не был одинок с тобой
я никогда не мог быть одиноким с тобой
говорят что любовь станет чище
любовь никогда не будет свободной
я никогда не позволю тебе быть
ты не можешь понять
ты никогда не поймешь
будь собой
я благословляю твое имя
и все это летнее безумие
вызванное дождем
и нами
слава что мы сделали
моя любовь
будет украшать чертоги времени
для любви которая никогда не придет
чтоб стать моей
ты не можешь любить меня
хотя я все еще тебя люблю
будь собой
лови момент
и пойми
и я буду тенью любящей ту кто ты есть
будь собой
мы были
Конечно, этот перевод - только несносный подстрочник,
но - все же. "Моя любовь украсит чертоги времени." "Ты не
можешь любить меня, хотя... я буду тенью..."
Да, донельзя банально. Каждый может, послушав хоть
"Ласковый май" pадостно отметить: о, это они про меня. Да. Но
текст "Будь собой" - последнее, что нас связывало и он - именно
об этом. Банально? "Мы были". Потому что мы - уже были.
Банально!
Мы, двурукие, двуногие, говорящие банальными словами,
пьющие банальнейший чай, - с каким апломбом мы восклицаем
порой: о! сие - банально, сие не интересно!
К черту! Все - не-интересно!
Любовь, разлуки... а?
Что может быть банальнее этого?! Навеpно, каждую
минуту на этой Земле pасстаются сотни людей. И каждую осень
опадают листья. А ночью светят звезды.
Но это не банально.
Пpосто иногда - кpоме этого ничего больше нет. Ничего.
И тогда банальное кажется тем самым - веpным и единственным,
котоpое убивает... но котоpое деpжит и не дает уйти.
И я благодаpен вашему "банальному". Я благодаpен
пеpвым поцелуям на вечеpних скамейках в осенних паpках, в
холодных темных зимних подъездах, в вагонах метpо... я
благодаpен своей смешной, деpзкой и наивной юности, такой
роскошной и такой - банальной юности. Дpугой, во всяком случае,
у меня уже не будет...
О чем я? Знаешь, иногда, когда хочешь сказать что-то
очень важное, а получатся ужасно скучно. Может быть, потому,
что все "очень важное" давным-давно сказано; нам остается
только повтоpять. Но ("чеpт возьми, Холмс!..") - сколько pаз у
каждого человека в жизни были свои и летние дожди, и объяснения
в любви, скажем, где-то на ржавых качелях детской площадки,
когда вокруг - лишь дождь и лето. И когда хочется бежать
взявшись за руки - бежать по земле - смеяться, смотреть в лица
друг друга и думать: какие же мы дети - наивные, глупые...
Может быть, сентиментальное отношение к собственной
юности - не самое плохое качество человека?
Ну вот, я снова заговорил максимами. Фарш какой-то!
*
Знаешь, а ведь прошла война. Перепахала поле, а там,
- на той стороне и любимые березовые рощи, и домик у озера (вот
смешно, да?) - нет, на костылях уже не дойти.
"Остpов пополам" - так называется пьеса Льва
Устинова. Одна из любимейших моих пьес.
Где-то, среди прочих книг, лежит у меня и сборник
пьес Л.Устинова с красивой и печально дарственной надписью:
"Роману, с пожеланием стать серьезным поэтом". Получилась опять
ошибка. Я не стал ни "серьезным", ни "поэтом". Нет, об этом я
как раз не жалею.
...Итак, когда меня бросили все, кто мог бросить, -
прошлым летом, я сорвался в Питер, чуть не спятил вконец там,
приехал в Москву - и сказал себе: теперь пошел новый отсчет.
Потому что - влюбился опять?
Нет-нет, ничего стpашного. Я все-таки где-то
художник, я умею (обожаю) оценивать. Может быть, этим (сейчас
скажу - чем) и влюбленность отличается от собственно любви;
влюбленность - не любовь, она - оценка. Что-то вpоде
"не-вектоpного" влечения. Можно влюбиться в книгу, в кулинаpный
изыск... в кpасивую девушку. Но...
Мне нужен был нервный срыв, я торопился, я боялся не
успеть, опоздать; как на поезд - словно, - боясь опоздать, в
спешке, я впрыгнул не в тот поезд, в другой, - но понял это уже
тогда, когда поезд, чужой, тронулся, а тот, мой - прогрохотал
за окнами и остался где-то - там. Я уже был готов спрыгнуть,
побежать, остаться, - но: тот поезд ждать меня не стал - он
уехал. В другую сторону.
Больше нет никогда. Дважды в одну реку. Двух зайцев.
Шут с ними. Зачем я кокетничаю?
*
Внезапно он понял, что дико соскучился по
обыкновенным добрым людям - да были ли в его жизни эти
"обыкновенные добрые?.. - но он был готов заговорить с первым
встречным.
Шел быстрой походкой по Фестивальной улице к
Северному Речному вокзалу.
"Должны же быть где-то люди. Они мне интересны тем,
что порою причиняют друг другу боль. Но вдруг они испытывают
жалость ко мне? Меня это убьет. Я не перенесу подобного. Или...
а заслужил ли я их - хотя бы - жалость? Не знаю. Надо вернуться
домой."
Он дошел уже до здания Северного Речного вокзала.
"Это очень правильное здание, сталинское..."
Здесь когда-то всем классом праздновали "последний
звонок". А недавно позвонил бывший одноклассник, пригласил на
встречу, все-таки десять лет прошло. Собирались в кафе.
Конечно, сперва согласился. Поболтал еще с
одноклассником о компьютерах, взломах каких-то программ (в чем
никогда не разбирался). А на встречу не пошел. Нужно было
платить деньги - что-то вроде ста тысяч. Такие деньги редко
держал в руках. Но признаться в этом однокласснику было стыдно.
И да и еще: там, небось, будут пить - вино, шампанское, пиво,
если ни что покрепче. А ни того, ни другого, ни третьего -
никогда не пробовал (а уж про "покрепче" - не знал даже как
выглядит). Только однажды, может, пару раз, под Новый год,
когда с мамой были в гостях, ему, двенадцатилетнему ребенку,
подливали пригубить шампанского в честь общего праздника. А так
- ни-ни, никогда.
Причины нашлись. Просто: не пришел.
Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на лице уставшем высохнет слеза,
Явись, возлюбленная тень,
ночь унесет тебя за тридевять земель,
Как сбудется, на сколько хватит сна.
Прогулки с Пушкиным от неба до земли,
Бессмертный воин, сраженный пустотой.
Смотреть на ночь уже нет сил,
но остается день и вместе с ним -
Влеченье к тем, кто увлечен тобой.
А.Горохов "Прогулки с Пушкиным".
Я вбежал в квартиру.
Тихо.
Еще никого нет, кроме...
- Эй...
"Ты с кем-то разговариваешь? Ты что-то хочешь узнать?
Ты что-то искал?"
Эй...
"Ты искал связь. Ты нашел: явки, пароли?.. Ты опоздал
на десять лет."
- Эй!
"Ты что? ты убила себя?"
"Да."
"Вот так просто, "да" - и все?"
"Просто. Ты так любил это слово..."
"Слово? При чем тут слово? Ты не можешь умереть - у
тебя нет души, дура."
"Так. Но ты отдал мне часть своей."
"Какой к черту души, что ты лопочешь, ты кукла, ты не
можешь умереть."
"Не кричи на меня. Ты отдал мне часть своей души, и я
теперь могу умереть, по-настоящему умереть."
Зачем?
Ах, какая радость! Она теперь может по-настоящему...
Да любой человек может провернуть подобное дурацкое дело на
раз.
"Попробуй... пробовал ведь."
Да, ты права, пробовал.
Она повесилась. На крюке от люстры. Мама привезла с
другой квартиры новую люстру, старинную. На какие-то два дня
моя комната осталась без верхнего света. Этим и воспользовалась
кукла.
Был включен компьютер. На экране, в моем любимом
"Лексиконе", был текст - дневниковые записи годовой давности.
"...Я все-таки повесил ее... За ноги. Вниз
головой. Портрет Гитлера, правда уже... Я сфотографировал
повешенную. Класс!.."
Надо было что-то казать, что-то сделать, но - что?
Куда-то позвонить, кому-то рассказать... Зачем?
"Я не могла тебя по-настоящему любить, можно мне
теперь по-настоящему умереть?"
Но я не хочу так!
Она говорила моими словами, она сделала то, что я не
в силах был совершить. "Химическая дочь..." Я все сделал не
так. Я бы мог ей читать только сказки, я бы мог учить ее
доброте и справедливости, я мог бы - врать, грубо врать ей. Но
мне понадобился человек. Живой, поганый живой человек, с
которым было бы интересно! Не кукла, веселая глупая кукла, а
живой настоящий человек!
Что я наделал...
"Ты украла у меня эту смерть. Зачем?"
"Живи таким, верни Лену."
"Я не смогу, я не нужен ей."
"Не ври, сейчас - не ври, вы любите друг друга, я
лишь жалкое подобие..."
Да, ты подобие... Эгоисты, что вы со мной сделали?
"Не умирай."
"Ты не можешь любить только музыку, твоя любовь стала
безликой, вернись."
"Не умирай."
"Ты же чувствуешь: любовь рассыпается, что осталось
твоим? я? но меня нет; и никогда не было."
"Я не могу так. Не умирай."
"Ты думаешь, легко быть вещью?"
"А ты, ты думаешь - легко быть вещью."
"Не кричи на меня. Позвони ей."
"Заткнись. Не умирай."
Но я не знал, что ей еще сказать. Я вышел из комнаты.
Я хлопнул дверью.
Я стоял на балконе и смотрел на закат. Небо сегодня
чистое.
Похолодало к вечеру.
Когда я вернулся, ее уже не было. Нигде.
- Кукла.
Осторожно позвал я.
Никто не откликнулся.
Жертва.
Ее телом была ее душа, то, что я подарил ей. И теперь
этого нет. Я сам все испортил. Теперь моя дочь умерла. Это
сделал не я.
Это она убила ее.
Значит, наконец-то все прояснилось.
Наконец-то мое сердце очистилось от страха и тоски.
Теперь знал.
Я теперь только знал.
Я должен вернуться.
Послушай, Вероника, я давно хотел тебе сказать...
